Болталка. Для разговоров обо всем.

Как тетя Мила Цветаеву разоблачила

Ни в коем случае нельзя верить книгам, обещающим рассказать, наконец, «всю-всю правду» о каком-либо знаменитом человеке. Авторы подобных книг, как правило, озлобленные и неталантливые люди, их задача – подрисовать рога какой-нибудь «иконе», поймать знаменитость на слабости. Вот появилась еще одна капля все той же мути – огромная книга М. Смирновой «За испорченный образ – кулак», обещающая рассказать «правду» о поэте Марине Цветаевой.



Мила Смирнова живет в Нижнем Новгороде, по образованию инженер, литературоведением никогда не занималась и писать на русском языке не умеет до изумления. Внешность юной Цветаевой она описывает, например, так: «полная и с лица, и с фигуры», «зеленоватые глаза с быстрыми помаргиваниями». О судьбе Кости Эфрона автор выразился следующим образом – «Костя, придя из школы, вскоре оказался мертвым в петле». Стилистические ляпы и даже отсутствие нужных знаков препинания – на каждой странице. М. Смирнова и не ведает, что мемуары не являются источником – сведения из одних воспоминаний надо обязательно сверять с другими, чтоб высказать то или иное предположение. Вот пустяки какие! Книга, как сообщено в выходных данных, издана «без редактора, авторский текст».

Боже, откуда такая могучая вера в себя у человека без гуманитарного образования, без опыта, без владения пером?

Как учил товарищ Сталин, только великая цель рождает великую энергию. А цель у М. Смирновой была наивеличайшая – разоблачить гения русской поэзии и дать бой отвратительным цветаеведам, скрывающим правду от народа. Смирнова не упоминает ни одной фамилии и не цитирует презренных лакировщиков: отойдите все – сейчас я скажу! А поскольку говорить она не умеет катастрофически, то вся книга в 930 страниц (я называю такие сочинения «подспорьем для убийства мелких грызунов») переполнена восклицаниями «Ах», «Увы», «Ох» и т. п. Из-за этой истерической эмоциональности хочется М. Смирнову назвать «тетей Милой». Тем более сочинительница рассказывает о жизни Марины Цветаевой как будто та жила рядом и крупно ей, тете Миле, нагадила.

Внешность у Марины Ивановны была совершенно отвратительная, алгебры она не понимала, к людям относилась глупо. Ранние стихи Цветаевой тетя Мила именует «сюсюкательными», письма гимназистки Марины писателю В.В. Розанову – «словесным поносом», дневники Цветаевой – «ерундой». Даже то, что близорукая Цветаева не носила очки, вменяется ей в вину: «о том, что она без очков ничего толком не будет видеть дальше собственного носа, ее не беспокоило. Так и прожила она всю жизнь, не узрев, не рассмотрев, а значит, не поняв окружавшего ее мира».

Нет уж, тетя Мила, как-то вы здесь много на себя берете. Сказать о Цветаевой, которая, к примеру, написала очерк «Пленный дух» об А. Белом – совершеннее и умнее этой прозы трудно что-либо себе представить! – что она не поняла мира, граничит со злобным идиотизмом.

Но что случилось с мирным инженером-краеведом из Нижнего Новгорода? Почему тетя Мила, теряя остатки разума, корчится от ненависти?

Да по той же причине, по какой корчится дефектолог Тамара Катаева, автор вышедшей в прошлом году книги «Анти-Ахматова». Господа надоели!! Пусть их косточки истлели – культура-то их невыносимая, господская, высокомерная, осталась! Сиди, значит, всю жизнь в уголке и читай их стишата. А сами-то они, что – жили как писали?

И М. Смирнова становится разъяренной, распаренной кухаркой, сладострастно ругающей белоручку-барышню, которую она трагичнейшим образом не понимает вообще. Комментируя переписку юной Цветаевой с ее мужем Сергеем Эфроном, где влюбленные рассказывают друг другу свои сны, тетя Мила фыркает – «Чего это? Не о чем было писать, что ли?». Стихи у Цветаевой делятся для тети Милы на «понятные» и «непонятные» – такое вот кухаркино стиховедение. Понятные – они так, еще ничего. А непонятные – вздор, чепуха. В выражениях наша сочинительница не стесняется. У нее даже хватает совести попрекнуть Цветаеву куском чужого хлеба: в 1918 году, оставшись без мужа, ушедшего в Белую армию, с двумя детьми на руках, без реквизированного большевиками наследства, молодая женщина страшно растерялась и принимала помощь от соседей и знакомых. Вот дармоедка! – негодует тетя Мила. – Работать шла бы! И тут же критикует Цветаеву за то, что та была недостаточно православной. (Это у них, у теть Мил, такое «православие» – мертвых куском чужого хлеба попрекать!)

Да работала она, работала неистово, только иначе, чем тетя Мила… Несколько томов нам оставила, до сих пор читают ее стихи со сцены, играют пьесы, переиздают бесконечно, на многих языках, до сих пор Цветаева – работник нашей культуры, поважнее многих живых. И то, что так раздражает тетю Милу – помощь соседей и знакомых в трудный час, – ведь было когда-то естественной нормой жизни. Этого даже не обсуждали, так было принято у людей. Не всегда русскую жизнь определяла мораль коммунальной кухни!

Когда М. Смирнова цитирует стихи Цветаевой, у читателя полное ощущение, что из мира смрада, чада и грязной ругани он вдруг очутился в Божьем мире, пьет чистую воду, смотрит на небо.

Книги, подобные этому мутному сочинению, стоят на полках книжных магазинов рядом с солидными научными биографиями. Люди подходят к надписи «книги о М. Цветаевой» и видят вот это. А по-моему, наглые упражнения черни по обрушению «господской культуры» следует продавать как порнографию, в специально отведенных местах. Да и литературному сообществу пора сказать свое веское слово: когда о людях, владевших русской речью в совершенстве, пишутся бездарные и безграмотные книги, надо не ссылаться на свободу книгопечатания, а формировать жесткое общественное мнение.

2008