Сказки от Вселенной

Неправильные сказки.

Спящая красавица.


Сказка была неправильной.
Поцелуй любви был, и она проснулась.
Но во только, тот, кто её поцеловал, тот её и до этого и убил.
Поэтому Моргана поднялась с земли, кое-как собралась на части, поставила огромную заплатку на качественно разбитое сердце и пустилась во все тяжкие, бежала по реальностям и эпохам, меняла имена и сущности, бежала, глупая, старая, так и не повзрослевшая ведьма.
Мерлин не отставал.
Мерлин находил её везде, в разных реальностях и эпохах, маячил рядом с виноватой физиономией и этими проклятыми шейными платками, вызывающими острое желание этими же платками его и придушить.
Иногда она – большая ошибка – забывалась. Верила, что всё можно исправить после стольких веков покупалась на эти виноватые глаза, даже платки раздражали не так сильно. Верила, что стала для Мерлина важнее всех.
А потом он предсказуемо начинал тащить её творить добро.
Не устраивала его злая, мстительная, жестокая Моргана. А она не желала быть другой. Она уже была милой и доброй и прекрасно помнит, чем это закончилось.
В этот раз всё было немножко сложнее.
Она была демоном. Ох, как ей это нравилось. Нравились сила и власть. Она собиралась свергнуть Хозяина и стать Королевой. И, конечно же, вмешался Мерлин.
С речами о добре. И она не могла теперь больше бежать, потому что теперь у него была ещё одна причина её искать.
Маленькая, невинная, вцепившаяся в её юбку.
Да, она убила Мерлина, чтобы он не отобрал её ребёнка.
А ребёнок тот посмотрел на неё своими голубыми, невинными, неправильно добрыми глазками, и всё было решено.
Ей не нужен был рядом ещё один Мерлин, читающий о нотации о добре.
Она отдала Коула Хозяину и бросилась бежать как можно быстрее по эпохам и реальностям. Пока однажды не врезалась в Мерлина.
С виноватой физиономией и в шейном платке.
И он стоит перед ней, уставшей бежать, готовой попытаться сдаться ему снова, и задаёт вопрос на который она так боится ответить.
- Любовь моя, где Коул?
Что ей ответить?
Не то чтобы она не знала, где их мальчик.
Мальчик застрял в Междумирье. Потому что влюбился в слабое, безвольное, всегда выбирающее не его добро с сомнительными принципами и виноватыми глазами (никого не напоминает?).
Нет больше мальчика, пыталась она к нему пробиться, и даже у неё не получилось. Да и чтобы она ему сказала? Прости, я тут немного забегалась, не дуйся, всего двести лет прошло?
- Любовь моя, где Коул? – Настойчиво и с тревогой спрашивает Мерлин.
И это нечестно. Сейчас уже он от неё сбежит.
Её недопринц с волшебными поцелуями и заговорённым кинжалом за пазухой.
Неправильная сказка. Ах да. Она уже это говорила.
- В Междумирье, - говорит Моргана и начинает рассказывать. Рассказывать, как убежала от их сына, даже не обернувшись. Рассказывать, не зная вонзит ли за неё Мерлин за это кинжал или посмотрит на неё разочарованно своими голубыми, невинными, неправильно добрыми глазами и уйдёт навсегда.
Интересно, что убьёт её вернее?

Золушка.

Сказка была неправильной. Была прекрасная девушка, самая лучшая на свете. Был бал, очень роскошный. Красивое белое платье. И хрустальная туфелька тоже была. Он помнит очень отчётливо.
Коул, конечно, никогда не был принцем. Но он старался. В какой сказке, вообще, главная героиня бросает в своего принца уничтожающее зелье? Коул ласково тянется к Фиби и пытается поправить выбившийся локон.
Локон предсказуемо не поправляется. Фиби предсказуемо ничего не замечает.
Его не замечает.
У его единственной и очень жестокой любви круги под глазами, скорбные морщинки у губ прорезались очень чётко.
- Не может сделать тебя счастливой, твой купидон? – Спрашивает Коул участливо.
Фиби не высыпается. Фиби снятся тревожные сны. Фиби хотела свалить всё на хлопотную подготовку к свадьбе, но выходит не очень.
Коул снится ей всегда, и к этому можно было бы привыкнуть.
- Бери, - говорит Коул, и вырывает из грудной клетки своё ненужное, не по-демонски, даже не по-человечески, какое-то по-правильному любящее, растоптанное её высокой шпилькой сердце. И эта её боль, её вина, которую она пронесёт с собой до конца жизни, с этим она уже почти смирилась.
Но теперь ей снится её ребёнок. Всё чаще и чаще.
Но теперь не так как раньше.
Не маленький мальчик с голубыми глазами.
Девушка. Женщина. Белокурая, зеленоглазая, неправильная, храбрая, несчастная, влюбляющаяся не в тех, не в того, в плохиша с голубыми глазами и боящаяся принять свой выбор, ведь этак противоречит смешным принципам добра (никого не напоминает?).
Но этого ведь не может быть.
- Ведь не может? – Спрашивает Фиби вслух тревожно.
Коул пытается безуспешно поправить выбивший локон. Фиби не имеет право его замечать. Легче от этого не стало бы никому.
Скоро у неё идеальная, предрешённая свадьба с Купом. Свадьба, которая подарит ей идеальную девочку с карими глазами.
- Не может сделать тебя счастливой, твой купидон? – Спрашивает Коул участливо.
Иногда ей кажется, что она незаметно нечаянно умерла и попала в ад, ведь ей есть за что.
Она поднимает на уши весь колдовской мир, но тихо, чтобы бдительные сёстры не узнали, узнает информацию по крохам. Информацию, которая не нравится ей абсолютно, которая рушит её идеальный мир с идеальным мужем, идеальной любовью, идеальными будущими детьми. Нет не так, не идеальными.
Правильными.
Узнаёт информацию о ребёнке. Очень сильном. Выжившем. Перенёсшем себя в другую реальность, подальше от матерей и тёток, которые хотели убить её в утробе. Быстро выросшем, создавшем свою историю и семью. И поверившем в неё. В хороших родителей и верную сестру.
О ребёнке, который вряд ли захочет знакомиться с такой матерью.
Фиби слушает внимательно, Коул сидит рядом и пытается поправить чёртов локон, а она не знает, что ей со всем этим делать.
Её недопринц из очень неправильной сказки, ободряюще сжимает её ладонь. Фиби позволяет своим неуверенным как сама хозяйка дрожащим пальцам переплестись с его крепкими и надёжными.
И закрывает глаза.
Что совсем не помогает не видеть, как глаза принца из её неправильной сказки загораются безумной, непередаваемой, ни на чём не основанной верой в ведьму, которая столько раз его подводила.


Рапунцель.

Сказка была неправильной. Была красивая розовая ночнушка, которая сойдёт за платье, если не придираться.
Длинные, белокурые, тяжёлые и постоянно путающиеся волосы были. И башня (в которую её непонятно как занесло) была.
А вот с принцем, которой должен был прийти её спасать, были определённые проблемы. Дело в том, что принца не было вообще. Ангел был в Лос-Анджелесе и вряд ли знал, что Баффи заснула в своей уютной постельке, а проснулась с длиннющими волосами в какой-то чёртовой башне. В такое могла вляпаться только она. Баффи бросает тоскливый взгляд вниз. Прыгать очень высоко. Может быть, кто-нибудь придёт? Сестра, друзья, Джайлз. При определённом взгляде и в темноте сойдут за принца. Она сейчас не в том положении, чтобы придираться. Остаётся только ждать. Вдруг Ангел что-то почувствует? Ведь если она ему дорога, он должен что-то почувствовать. Ангел вполне похож на принца. Баффи терпеливо ждёт. Что-то мешается. Неясная мысль, нечёткая, не сформировавшаяся, которую она тщательно гонит. Какое-то слово. Лишнее, ненужное, неправильное. Спайк. Но принц в кожаном плаще и с выбеленными волосами – явный перебор.
Спайк не придёт её спасать. Спайк умер.
И ей было больно, очень больно.
Она ощущала каждой клеточкой тела пустоту, куталась в кожаные плащи по ночам (не помогло ни капли), много курила и пила, пытаясь воссоздать его запах. А потом ей стало легче. Она проснулась, и пустота исчезла.
Через девятнадцать дней после его смерти, после того как сжимала его горящую ладонь, признавалась в любви, тонула последний раз в этих невозможных голубых глазах, в которых читалась эта непонятная ей доброта, которой у Спайка в принципе не должно было быть.
Ей стало легче всего через девятнадцать дней после смерти того, кого считала своей самой большой любовью (здесь никого нет, ни друзей с осуждающими глазами, ни шокированного Джайлза, значит можно признаться).
И кем же она тогда была? Симпатичная пустышка, иногда спасающая мир. Может быть её сны, те, которых она боится больше всего, правда? Три женщины, красивые, храбрые, но сейчас очень испуганные, читающие заклинание, чтобы избавиться от неё, ведь это она их так пугает.
Неужели она думала, что с помощью своих огромных и явно недобрых сил, сможет создать нормальную жизнь и нормальную семью?
Что сможет создать что-то правильное? Она явно не справилась. Она изначально родилась неправильной, подпорченной, не умеющей правильно любить тех, кто за неё умирал, может потому что та самая красивая женщина с добрыми безвольными глазами так легко пережила её потерю. Тяжёлые белокурые волосы падают вниз, Баффи отрезала их почти под корень. Никто не придёт её спасать. Она не заслужила.

Сообщение отредактировал Шарлотта Холливелл: Понедельник, 06 апреля 2020, 17:39:01

Паршивые сказки.

Разочарование.

Всю её жизнь её преследуют разочарованные взгляды. Взгляды Утера, Артура, Гвен, даже Мордреда.
Взгляд её сына, которого она любила всем сердцем, но слишком хорошо знала, что любовь всегда её убивает.
Мерлин не убил её и остался. С разочарованным взглядом. Он говорил, что всё будет нормально, предпринимал активные попытки пробиться к Коулу, клялся ей в любви, преданно сжимал ладонь, он очень старался, но каждое его слово сквозило разочарованием. Она тоже очень старалась. Старалась не замечать.
Она усердно писала заклинания, чтобы вытащить Коула, искала редкие ингредиенты для зелий, также преданно сжимала ладонь Мерлина, она улыбалась и пыталась верить, что в этот раз у них всё получится.
Выходило хреново, тогда она начала злиться, а Мерлин начал злиться в ответ. И он стал обвинять. Обвинять её в том, что она не старается спасти Коула.
Моргана гневно фыркала, и говорила, что это чушь. Но это было правдой. Мерлин всегда понимал её, но понимал наполовину. Он понимал, что она делает, но никак не мог понять почему. Возможно потому, что у добра всё всегда было проще.
Вытащит она его из Междумирья, своего постаревшего, сгоревшего, не сбережённого мальчика, он посмотрит на неё своими голубыми уже давно не невинными глазами, и в них будет сквозить разочарование.
Она знает, на что способна, и что может вынести. Этого она не вынесет.
И тогда она гневно взмахивает рукой и отправляет Мерлина в недолгий полёт. Закрывает глаза, что совсем не помогает не видеть непонимающий, обиженный, предсказуемо разочарованный взгляд Мерлина.
Говорит, что эта их очередная попытка была большой ошибкой. Говорит, что не жалеет, что друзья Мерлина мертвы, что Артур мёртв, что её брат никогда не вернётся.
И героическая, всех спасающая, непонимающая её никогда и такая абсолютно жестокая исключительно по отношению к ней любовь всей её жизни сжимает кулаки и без особых раздумий достаёт заговоренный кинжал.
Вот что её всегда убивало – не кинжал, а та лёгкость с какой всё ещё (всегда) любовь всей её дурацкой жизни решался на её убийство, ещё со времён той услужливо поданной им отравленной воды.
Мерлин, дышащий праведным гневом, прикрывающийся своим принципами, уже сожалеющий, но не останавливающийся, заносит кинжал, возможно, когда-нибудь она даже к этому привыкнет (скорее всего нет). Пусть. Он убьёт её, когда-нибудь она вернётся, скорее всего разбуженная его же поцелуем, и бросится бежать далеко-далеко, не поднимая больше никогда глаз, чтобы не встретиться больше никогда с чьим-либо разочарованным взглядом.
Мерлин заносит кинжал, ставя жирную точку в их очень паршивой сказке.

Обречённость.

Коул и Фиби вместе узнают информацию об их ребёнке. Сильной девушке, способной на многое, но разочарованной в этом мире и в себе самой, окружившей себя сильной магией и заперевшей себя в башне, даже не осознавая, что сама себя туда поместила.
Фиби считала, что их хрупкой сломанной девочке надо помочь, а кто с этим справится лучше её таких же сломанных родителей? Коул всё ещё наивно считал, что любовь может всё изменить, поэтому помочь должен был Спайк, о котором Фиби узнала много шокирующей информации и была категорически против.
О, она пыталась быть мягкой. Но именно тогда, когда они заговорили о Спайке, Коул поймал это во взгляде любимых, безвольных, жестоких глаз, обманчиво мягком голосе, в смирившейся позе - обречённость.
Ведь плохие парни ничем не могут помочь, а любовь к ним обречена на провал. Он старался не замечать, он верил, верил за них двоих преданно, истово и отчаянно, но он верил уже долгие семь лет, и ему бы очень не помешало бы, если бы Фиби, хоть иногда верила с ним.
Фиби писала заклинание и варила зелья, которые предсказуемо не помогали (ведь чтобы она сказала ребёнку, от которого так легко отказались ведьмы, громко вещающие о ценностях семьи), и не собиралась искать Спайка, а от невидимого Коула толку было мало.
Они предсказуемо начали ссориться. И тогда она это сделала. Она стала случайно разговаривать с ним в присутствии сестёр, оставлять обрывки заклинаний на чердаке, смотреть на него так, чтобы это было заметно. До сестёр дошло не сразу, но дошло. Они пришли решительные и серьёзные, с зельями и нотациями, и Коул буквально физически ощутил облегчение своей такой исключительно жесткой по отношению к нему любви всей его жизни.
Ведь пришли сёстры, и ей не придётся решать самой, что делать со своими принципами, неправильной любовью, нежданным очень сломанным ребёнком, перед которым так виновата. К шастающему рядом с Фиби Коулу с неясными намерениями сёстры отнеслись категорически плохо, к известию о подозрительном ребёнке с такими огромными силами и сомнительными друзьями, они отнеслись крайне настороженно.
И начались уговоры и увещевания, подключился Куп с заботливыми влюбленными глазами, нудящий Лео с речами о «неправильной любви», собирались даже привлечь к переговорам умершую матушку.
У Коула не было шансов, но, наверное, он знал об этом заранее, возможно, ещё тогда, когда сердце непривычно ёкнуло на кивок очаровательной белокурой головки ведьмы, которую он должен был убить. Тогда он смог тянуть их на собственной, ни на чём ни основанной, глупой вере, три года, но теперь даже его вера начала истончаться.
Поэтом он равнодушно относится к разговорам сестёр о том, чтобы запереть его навсегда в Междумирье так, чтобы Фиби его не видела (Пейдж предлагала его убить, но её предложение дружно отмели, скорее всего, потому, что никто не знал, как окончательно убить Коула).
Осталось только лёгкое сожаление, о том, что так он и не увидит свою девочку. Вытащит ли её кто-то из башни? Уж точно не её принципиальные тётки.
Несмотря ни на что, он всё ещё верил в любовь. Оставалось надеяться, что и Спайк в неё верил.
Три ведьмы, кажущиеся такими правильными, кристально-белыми, без единого пятнышка, не замечающие собственных ошибок, но рьяно карающие за них других, читают заклинание. Его любовь с сомневающимся взглядом и таким безвольным сердцем, его недолгое, шаткое, не заслуженное счастье читает заклинание, ставя жирную точку в их очень паршивой сказке.

Ненужность.

Это ведь началось ещё до её рождения. Самая красивая женщина на свете пела ей колыбельные, мягко увещевала, уговаривала, говорила, что добро – это прекрасно, своим замечательным, мягким, сомневающимся, испуганным голосом.
Она пыталась соответствовать. Она уже тогда понимала, что никому не нужен такой ребёнок. А ей очень хотелось быть нужной этой женщине. Но так сложно было устоять. Ведь она помнила ещё один голос. Мужской. Этот голос тоже её любил. А потом его не стало. Она просто хотела показать, что помнит его, поэтому защищала, нападая на тетушку, она, в конце концов, еще не родилась, чего можно было ждать он неразумного эмбриона. Но этого было достаточно, чтобы её боялись, чтобы она стала ненужной помехой для идеальной семьи добрых ведьм. У неё не было шансов. Она помнила свои старые сны. Всё это началось уже очень давно. С красивой ведьмы с зелёными, как у Баффи, глазами, стремительно убегающей от своего сына, от ненужного мальчика, который был слишком добр для своей матери, всё началось с неё, с её бабки, а Баффи была слишком слабой и поломанной, чтобы что-то менять.
Тем более, сдаться и жалеть себя, было так легко.

Все говорили одно и то же своими участливыми голосами, смотрели на него своими правильными глазами и говорили, что Баффи справится без него, и что он поступил правильно, не говоря о своём воскрешении, что он поступил, как герой.
Спайк послал всех. И пошёл к Истребительнице, чей сдавшийся взгляд беспокоил его очень давно, он пошёл к Баффи, своей сломанной, правильной, такой жесткой исключительно к нему, потому что старый, неправильный, сентиментальный вампир всё ещё верил в любовь. Башня была на самом деле. Посреди Рима. Башня, возведённая мыслями одной очень сильной и очень слабой девочки. И он стоял под этой башней, пытаясь пробираться, добиться, докричаться, но это тяжёло сделать, когда тебя не хотят слушать. И, возможно, вампир был не прав, выбирая тактику. Он не вещал о любви старого сентиментального вампира, полагая, что его любовь никому не нужна, он вещал о долге, о том, что Баффи должна спуститься, потому что нужна миру. «И мне» - безумно хотелось добавить, но старые и сентиментальные вампиры ещё и очень гордые. Поэтому Спайк вещал о долге.
А поломанные девочки, интонаций не слушают, в недосказанности не вникают, они упиваются своей болью и ненужностью, и тем, что они были правы, ведь Спайк пришёл, потому что она снова должна кого-то спасать, а когда она перестала спасать, он соизволил явить ей свою тощую вампирскую задницу.
О, она никогда и не думала, что нужна, но можно было поднять своей бледной вампирской лапкой трубку и набрать её чёртов номер.
«Я жив» - это всего два слова. И даже этих двух слов она не заслужила. И Баффи закрывает уши, башня растёт, становится выше и крепче, непробиваемей и дополняется неснимаемой магической защитой ото всех вампиров, ставя жирную точку в их очень паршивой сказке.

Сообщение отредактировал Шарлотта Холливелл: Понедельник, 06 апреля 2020, 17:38:00

Вселенная.

Вселенная была слишком занята, чтобы отвлекаться на глупости какого-то занудного, вечно ноющего семейства. Но иногда она бросала на них взгляд.
Забавные они были. Не замечали своих ошибок, наступали на те же грабли, влюблялись всегда в предназначеннных и старательно портили отношения с этими предназначенными (чаще всего с летальным исходом).
Всё осложнялось тем, что почти все члены этого семейства были очень живучими, упрямо воскрешающимися и не всегда стареющими, что гарантировало Вселенной, что она будет слушать их нытьё вечно.
Но у неё было слишком много дел, чтобы отвлекаться на них. Да, иногда она бросала на них взгляд. Иногда всё было хорошо, иногда плохо, но если перед взглядом Вселенной не маячил Апокалипсис, она старалась не вмешиваться.
- Какая паршивая сказка, – в унисон вздыхают три голоса.
Замечательно, теперь они будут жаловаться коллективно.
Вселенная бросает на них рассеянный взгляд.
На Моргану, над которой заносят нож, на смирившегося с участью демона, на девочку, возводящую стены своей тюрьмы.
Это плохо, но не Апокалипсис.
Да и чтобы она могла сделать?
Всё началось с Морганы, и раз она уже не поймала тогда её за шкирку и не отволокла обратно к сыну, то ничего уже не поделаешь.
У Вселенной много дел, и она точно не сваха. Никто, вообще, никогда не задумывается, что у Вселенной тоже могут быть проблемы, что Вселенной становишься не сразу, что и Вселенные когда-то могли быть людьми, ну или слишком правильными ведьмами с упрямым характером. Что у них могли быть зелёные глаза, нудные потомки и неправильное, давно упущенное голубоглазое счастье.
И когда она совершала свои ошибки, её никто не спасал.
- Я не буду вас спасать, - говорит Вселенная решительно и смотрит сердито. И внимательно.
На потускневшие волосы, новые морщинки в углах губ, запавшие глаза.
- Боже, какое же поломанное семейство, - пугается Вселенная.
И если они сдадутся окончательно, то чьё нытьё она будет слушать? И она никогда не увидит встречу этих трёх?
Но что можно сделать за три секунды, если ломаться это семейство начало пятнадцать веков назад?
Что можно сделать за три секунды? Ничего?
А что за три секунды может сделать Вселенная, которая боится потерять любимые игрушки?
Факт о Вселенной, который никто не должен знать – возможно, только, возможно, она смотрела на эту странную семью чуть-чуть чаще, чем иногда.

В одной руке Мерлина заговоренный кинжал, что ожидаемо, во второй – сиреневые цветы, неизвестно откуда появившиеся, и ещё непонятно, кто более удивлен Мерлин или Моргана, начинаются опять ссоры и обвинения, букет цветов вручается более чем агрессивно. Кинжал как-то незаметно оказывается в кармане.
На руке Фиби Холливелл оказывается обручальное кольцо, то самое, давно запрятанное навсегда, но иногда доставаемое и орошаемое горькими слезами пока сёстры не видят. Заклинания у сёстер Фиби отбирает, стараясь не смотреть, на демона, который снова верит. Пайпер утаскивает расстроенного Купа и очень упирающуюся Пейдж.
Волосы Баффи отрастают стремительно, она не успевает их отрезать, а когда у Вселенной кончается терпение, ножницы ломаются. Спайк смотрит с явным сомнением, на тяжёлые золотые волосы, свисающие из окна (так себе лестница), но решает рискнуть. Из башни его ругают, ему угрожают и придерживают волосы, чтобы не сломал свою тощую шею.

Раз в пятнадцать веков Вселенная решила сделать три маленьких чуда. Больше шансов не будет.
Но может быть, они справятся?

Сообщение отредактировал Шарлотта Холливелл: Понедельник, 06 апреля 2020, 17:45:48